Беспрецедентное обострение противоречий между Москвой и Вашингтоном требует от российских экспертов лучшего понимания политической культуры США. Чаще всего эксперты РФ рассматривают поведение отдельных американских политиков или политические расклады в американской элите, прежде всего, противостояние республиканцев и демократов. Однако гораздо важнее выделить устойчивые стереотипы американского мышления, предопределяющие поведение элиты Соединенных Штатов во внешней политике.
Политическая культура США основана на радикальном протестантизме. В отличие от всех остальных направлений христианства, протестантизм постулирует естественное неравенство людей. Для протестанта Бог изначально предопределил одних людей к гибели, других – к спасению, а значит люди от рождения делятся на «избранных» и «отверженных» («Не все люди достойны уважения!» – главный постулат протестантизма). Отсюда следует и популярная у американцев идея свободы как фортуны – слепой богини успеха. «Победитель должен получить все, проигравший – ничего» – такова формула «американской мечты» на протяжении последних двухсот дет.
Американская культура отличается от британской большим радикализмом. Английская идентичность исторически формировалась через институт Англиканской церкви как огосударствленной Римско-католической. Американскую идентичность создавали радикальные протестантские секты, изгнанные из Англии во второй половине XVII века. Испытывая изначальную ненависть к Британской короне и Англиканской церкви, они постулировали намерение создать в будущем «Новый Иерусалим», или «Царство Божие на Земле». Здесь зародилась изначальная неприязнь американского общества ко всем остальным странам как «греховным», и ощущение себя как «избранной земли» – «Сияющего града на холме» для остального мира.
Мы часто говорим, что справедливость – неотъемлемый компонент Русской идеи. Но американцы уверены, что все наоборот: это их культура построена на идее справедливости. Для протестанта справедливость – это естественное неравенство людей: «избранный» должен получить награду, «отверженный» должен быть отвергнут еще сильнее за свою попытку восстания против законов Бога. Отсюда следует и другая непонятная нам, русским, черта американского мировоззрения: теория морального неравенства людей и государств. США могут совершать отдельные темные дела, их можно критиковать, но даже в этом случае Америка – на стороне добра как избранная Богом община. Другие страны, критикующие США, априори не имеют на это право, ибо они более греховны в понимании американцев, чем их избранная Богом община.
Такое мировоззрение первых американских поселенцев хорошо воспринимало идеи французского Просвещения XVIII века. Просветители, несмотря на все свои разногласия, призывали к социальной инженерии: создать новую общность без истории, культуры, традиций и сословий, т.е. некое «искусственное государство». Североамериканские поселенцы в лесах Новой Англии и Миссисипи отлично подходили для этой роли: они не имели социально-культурных корней и позиционировали себя как нечто высшее, избранное – по отношению к остальному миру. Вот почему «отцы-основатели» США не скрывали, что реализуют на практике идеи французского Просвещения. Они строили государство-эксперимент, не имеющий исторических корней, построенный на базе абстрактных идей и враждебный всем остальным государствам.
Создавая США, отцы-основатели открыто обращались к опыту Античного Рима. Мы привыкли считать Москву «Третьим Римом», но для американцев Россия – скорее «второй Константинополь»: подлинным продолжателем Римской республики США считали именно себя. Вовсе не случайно, что в Вашингтоне есть свой Капитолийский холм, на котором, как когда-то в Риме, заседает свой Сенат. Американские политические институты создавались по античному образцу; американская идентичность также копировалась с древнеримской, описанной римским поэтом Вергилием в «Энеиде». Римляне считали себя потомками эмигрантов-троянцев, бежавших из гибнувшей Трои и построивших себе новый дом. Аналогично и американцы видят себя потомками эмигрантов из Старого Света, вкусивших подобно Энею горечь странствий, построившими новый центр как пример для других народов.
Навязчивое сравнение себя с Античным Римом, столь популярное в США, не так безобидно, как может показаться на первый взгляд. Американцы видят Римскую республику как «благостного гегемона», создавшего правовую империю и поглотившего все государства Средиземноморья («Ты же народами правь, о римлянин, вот искусство твое», – писал Вергилий). Именно с этим процессом сравнивают американцы свою формирующуюся то ли «демократическую», то ли «американскую» империю. За ее пределами вновь должны оказаться или «варвары», или принципиально не интегрируемые цивилизации вроде китайской. Но государства Евро-Атлантики должны пройти «переплавку», растворившись в этой новой либеральной-имперской системе.
Отсюда вытекают три базовых компонента американского мышления, на основе которого строится внешняя политика США.
Первый – культ силы. Американское сознание с его опорой на конкуренцию изначально делит мир на победителей и побежденных. Уважения достоин лишь тот, кто доказал свою способность одержать победу. Тот, кто готов уклониться от борьбы и пойти на компромисс, уклониться от столкновения, видится американцам недостойным уважения. Этот образ победителя преследует американца с детских мультфильмов и подростковых фильмов, где герой с мячом или героиня с теннисной ракеткой радостно кричит: «Я победитель!». Он продолжается по всей жизни через вечное соревнование с коллегами на работе, через кинообразы победителей в жизненной и приключенческой борьбе, через бесконечный поток психологической литературы о достижении успеха. Все это подводится под общий знаменатель: Америка уважает только победителя и презирает слабость. Американское мышление иерархично: победитель должен получить все, а проигравшие – в зависимости от характера и глубины своей неудачи.
Американцы вовсе не случайно презирают китайские стратагемы и идеи Сунь-Цзы, основанные на теории победы невоенными средствами: они представляются американцам воплощением слабости. Не случайно, что именно в Соединенных Штатах давно переведены и изданы труды отечественного историка Льва Гумилева, столь нелюбимого российскими либералами: они показывают, как евразийские кочевники веками громили китайские государства с помощью грубой силы и отказа играть по их правилам. В таком же ключе рассуждают и американские теоретики безопасности: идеи Сунь-Цзы хороши только против противника, который готов принять невоенные правила игра, но достаточно применить жесткую силу, и все хитросплетения Китая окажутся, как минимум, под сомнением. Уверенность, что удар ракетами решит все проблемы – основа американской дипломатии на переговорах с любой державой.
Вторая черта американского мышления – мессианизм. Американцы убеждены, что именно они призваны дать миру абсолютно новую модель межгосударственного взаимодействия и выступать в ней единоличным верховным арбитром. Еще в 1850 г. Конгресс США обсуждал «резолюцию Касса» (по имени сенатора Льюиса Касса) с призывом европейских монахов на подавление революции. В 1904 г. президент Теодор Рузвельт в послании Конгрессу открыто говорил о неприемлемости для США мирового порядка, установленного европейскими державами: «Но бывает мир, которого мы не можем желать, который в долгосрочной перспективе разрушителен не менее, чем война. Мир деспотического террора, мир, в котором притесняются слабые, мир несправедливости должен быть отвергнут, как мы отвергаем неправедную войну». Это заявление вошло в литературу как «поправка Рузвельта к доктрине Монро».
Интересное наблюдение сделал в этой связи видный американский историк Артур Шлезингер: «Люди могут испортиться, государства – погибнуть; как и у других стран, существование Америки – это непрерывное испытание. Если одни политические лидеры были мессианистами, то другие видели перед собой некий эксперимент, проводимый без всяких гарантий свыше простыми смертными с ограниченной мудростью и силой».
Ему вторит российский политолог-американист А.Д. Богатуров: «Демократия для американцев – не тип общественно-политического устройства вообще, а его конкретное воплощение в США, совокупность американских государственных институтов, режимов и практик. Именно так рассуждают ведущие американские политики: в США – «демократия», а, например, в странах Европейского союза – парламентские или президентские республики. С американской точки зрения, это отнюдь не тождественные понятия».
Именно это ощущение своей страны как некой «демократической мессии» и придает американскому обществу ощущение своей исключительной правоты и карт-бланш на любые действия во внешнем мире. Оттого американцы так легко отказываются от своих внешнеполитических обязательств: с точки зрения «избранной нации» они не дорого стоят, если речь идет о ее интересах.
Теперь США считают себя лидером установленного ими мирового порядка и считают каждый шаг других держав покушением на выработанные, при их основополагающем участии, принципы. Разницы между демократами и республиканцами в этом вопросе нет: просто первые предпочитают действовать вместе с союзниками через общие институты, а вторые делают упор на самостоятельные односторонние действия Вашингтона. Надеяться, что новая администрация изменит подход США к мировым делам и пойдет на широкий компромисс с Москвой – тщетные потуги.
Третья черта американского мировоззрения – ощущение себя в ситуации стратегической неуязвимости. Еще в самом конце XVIII века Джордж Вашингтон и Александр Гамильтон размышляли о том, что Соединенные Штаты мало уязвимы для ударов извне. Даже господствуя на море, ни одна из европейских держав не сможет перебросить на Североамериканский континент крупную армию и поддержать ее действия длительное время. Отсюда следовала внешнеполитическая задача США, сформулированная еще президентом Томасом Джефферсоном в 1814 г.: вычислить наиболее крупные государства Евразии, которые по совокупности ресурсов могли бы угрожать Северной Америке, и заранее разукрупнить их ресурсы. Обратной стороной этого мышления выступает ощущение неуязвимости: американцы не особенно верят в возможность удара по территории США, что снижает порог страха американской элиты перед ядерной войной.
Ощущение стратегической неуязвимости привело американскую элиту к разделению категорий danger (потенциальная угроза) и threat (непосредственная угроза). Противодействие первой осуществляется в рамках политики национальной безопасности, второй – в рамках политики национальной обороны. На этой основе американцы выстраивали пулы стратегических идей, реализуя их на протяжении нескольких десятилетий, причем независимо от партийной принадлежности администраций США.
Начальный «пул» американских стратегических идей сформировался на рубеже XVIII-XIX веков. Президент Джордж Вашингтон (1789-1797) выделил двух противников:
Лидер партии федералистов Александр Гамильтон настаивал на необходимости ликвидировать владения европейских стран в Северной Америке. Президент Томас Джефферсон (1801-1809) утверждал, что главную опасность для США могло бы представлять самое мощное государство Европы, способное предпринять в будущем трансатлантическую экспедицию. Поэтому в рамках «доктрины Монро» (1823) стратегическими противниками Вашингтона объявлялись европейские державы, стремящиеся закрепиться в Новом Свете.
Следующий «пул» стратегических идей сложился в 1865-1890 гг. После Гражданской войны (1861-1865) возобладала идея о том, что интересы Соединенных Штатов и европейских империй принципиально противоположны. В этом контексте шла критика колониальной политики Британии; негативное отношение к Франции из-за ее попыток проникнуть в Мексику (1867) и Панаму (1889); неприятие милитаризма Германской империи; негативное отношение к российскому «панславизму» и политике Александра Третьего. Для противодействия европейским империям встала задача проецировать мощь США за пределы Западного полушария. Не случайно, что именно в этот период в США была разработана концепция «морской мощи» как гегемонии на океанских коммуникациях.
Финалом этих размышлений оказалась Первая мировая война. Именно тогда администрация Вудро Вильсона (1917-1921) предложила отказаться от концепции «баланса сил» и признать в качестве критериев международного порядка принципы демократии, коллективной безопасности и самоопределения наций. В модернизированном варианте подобную идею предлагала в годы Второй мировой войны и администрация Франклина Рузвельта (1933-1945). За риторикой демократов скрывались две задачи: подрыв военной мощи европейских империй и принудительное разоружение «государств-агрессоров» с последующим переустройством их политической системы. Ликвидация военных потенциалов Германии и Японии и их принудительная демократизация рассматривались как позитивные прецеденты.
Новый, третий по счету «пул» стратегических идей сложился в США в середине 1940-х гг. С 1943 г. Госдепартамент и Объединенный комитет начальников штабов (ОКНШ) прогнозировали, что в послевоенном мире произойдет отрыв силовых потенциалов СССР и США от других держав. В 1948 г. СНБ сформулировал цели политики в отношении Советского Союза: сужение советской сферы влияния и ослабление (в идеале – демонтаж) советского военного потенциала. Достичь этих целей за счет прямого столкновения с СССР американские аналитики не считали возможным. Отсюда вытекала принятая демократической администрацией Гарри Трумэна (1945-1953) концепция «сдерживания» (containment) распространения коммунизма, фактически – Советского Союза. Такая стратегия предусматривала предоставление гарантий безопасности союзникам, проведение силовых демонстраций и выдвижение привлекательной идеологической альтернативы коммунизму.
На этой идейной основе американский истеблишмент жил до конца 1980-х гг. Нарастание кризиса в СССР и рост антикоммунизма в Восточной Европе поставили перед лидерами США задачу переосмыслить внешнеполитическую стратегию. С 1987 г. в американских источниках обсуждался вопрос о «новом мировом порядке». Ведущая роль в нем должна была принадлежать «мировому обществу» (world society), осуществляющему власть на основе либерально-демократических ценностей. В экономике такими ценностями объявлялись свобода торговли, беспрепятственное движение капитала и минимальная роль государства в регулировании экономики («Вашингтонский консенсус» 1989 г.). В политике – возможность интеграции СССР в «новый мировой порядок» при условии продолжения руководством демократических реформ и политики разоружения.
На этой основе в 1989-1991 гг. сложился четвертый «пул» стратегических идей. Американские эксперты фиксировали снижение угрозы военного конфликта с Советским Союзом. Но одновременно перед США возникали новые проблемы.
Во-первых, советский военный потенциал не был демонтирован по образцу Германии и Японии после Второй мировой войны. Россия сохраняла способность уничтожить Соединенные Штаты и вести с ними войну на базе сопоставимых видов вооружений.
Во-вторых, американцы рассматривали сценарии возвышения других великих держав (прежде всего Китая, Японии и, возможно, Германии). Наибольшую тревогу вызывал рост экономических ресурсов, но американские эксперты обсуждали и варианты их конвертации в военную мощь.
В-третьих, союзники США могли поставить вопрос о свертывании американского военного присутствия на своей территории.
В-четвертых, особое значение стала приобретать проблема «новых вызовов»: региональная нестабильность, спровоцированная агрессией против союзников Соединенных Штатов; нелегальная миграция и этнические волнения; активность террористических сетей; столкновения из-за природных ресурсов; деградация природной среды. Все эти «вызовы» рассматривались американскими аналитическими центрами как сценарии, которые могут повлечь за собой использование американских Вооруженных Сил. По сути американцы через использование этих проблем видели возможность сохранить свое присутствие в ключевых (с их точки зрения) регионах Европы и Азии, включая, прежде всего, Ближний Восток.
Дальнейшие дискуссии сводились к определению инструментов, которыми Вашингтон сможет воспользоваться. Республиканские и демократические администрации колебались между мягкой (лидерской) и жесткой (гегемонистской) стратегией. Но в любом случае стратегическими соперниками оставались:
Все дальнейшие документы последующих администраций США представляют собой лишь пересказ этого комплекса идей. И это не случайно: американцы считают, что задачи, которые они поставили в конце 1980-х гг., до сих пор не решены, однополярного мира с точки зрения американской внешней политической мысли не существовало никогда, ибо этому препятствует несколько факторов:
Россия, таким образом, была и остается в центре внешнеполитического планирования США. Именно в нашей стране американцы продолжают видеть приоритетного противника по совокупности ресурсов. Этот факт, а не внутриполитические расколы в США, делают их политику столь враждебной к России. Приоритетными задачами для Белого дома остаются быстрое сокращение российского военного (прежде всего ядерного) потенциала, недопустимость укрепления российских позиций на постсоветском пространстве, а в идеале – создание задела для исключения нашей страны из Совета Безопасности ООН.
Ответ на вопрос о том, как не допустить реализации этих американских планов, остается за Российской Федерацией.
